Пан Тадеуш
или
Последний наезд на Литве
Шляхетская история 1811—1812 годов
в двенадцати книгах, стихами
Книга первая. ХОЗЯЙСТВО
Возвращение панича • Первая встреча в комнатке, другая за столом • Тонкие рассуждения Судьи об учтивости • Политичные замечания Подкомория о модах • Начало спора о Куцом и Соколе • Сетование Войского • Последний Возный Трибунала — Взгляд на тогдашнее политическое положение в Литве и в Европе.
Отчизна милая, Литва, ты, как здоровье: Тот дорожит тобой, как собственною кровью, Кто потерял тебя! И я рисую ныне Всю красоту твою, тоскуя на чужбине. О матерь божия, ты в Ченстохове с нами, Твой чудотворный лик сияет в Острой Браме И Новогрудок свой ты бережёшь от бедствий , И чудом жизнь мою ты сохранила в детстве . (Едва я был вручён твоей святой опеке, Я поднял мёртвые, сомкнувшиеся веки И с ложа смерти встал, хвалу тебе читая, Вернула ты мне жизнь, заступница святая) — Так нас на родину вернёшь, явив нам чудо . Позволь душе моей перелететь отсюда В леса любимые, к родным лугам зелёным, Над синим Неманом раскинутым по склонам; К пшенице налитой, на золото похожей, К полям, расцвеченным серебряною рожью, Где жёлтый курослеп в гречихе снежно-белой, Где клевер покраснел, как юноша несмелый; Всё опоясано межою, лишь местами Там груши вкраплены с поникшими листами. Среди таких полей, на берегу потока, В густом березняке, на горке невысокой Шляхетский старый дом стоял в былые годы ; Скрывали тополя его от непогоды, И стены белые за порослью лесною Издалека ещё сияли белизною, Фундамент каменный, а домик деревянный, И перед ригою виднелись постоянно Две-три больших скирды, не могшие вместиться. Округа славилась обилием пшеницы. И видно по снопам, тяжёлым и душистым, Которые блестят, как звёзды в поле чистом, И по числу плугов, что пар ломают рано На тучных полосах, богатых нивах пана, Усердно вспаханных, как в огороде грядки, Что дом зажиточен, содержится в порядке. Оповещают всех раскрытые ворота, Что рады здесь гостям и примут их с охотой. Вот шляхтич молодой на бричке пароконной, Объехав рысью двор, к крыльцу свернул с разгона И наземь соскочил; а лошади лениво Травою занялись, потряхивая гривой. Пустынно на дворе и тихо на крылечке, А на дверях засов и колышек в колечке. Но путник ждать не стал, пока придёт прислуга, Он снял засов — и дом приветствовал, как друга, — Ведь не был здесь давно: он в городе далеко Науки изучал и вот дождался срока. Вбежал он в комнаты и поглядел на стены, Как будто бы искал, уж нет ли перемены? Всё та же мебель здесь расставлена в порядке: Меж этих кресел он играл, бывало, в прятки; Однако выцвели и съёжились предметы. Висели по стенам старинные портреты; Вот на одном из них Костюшко вдохновенный, В чамарке краковской, сжимает меч священный; Как будто бы на нём, у алтаря святого, Монархов трёх изгнать даёт он клятву снова , Не то погибнуть с ним. Вот на другом угрюмо Рейтан о вольности скорбит, объятый думой: Нож у груди, лицо героя непреклонно, Раскрыты перед ним Федон и жизнь Катона . Вот и Ясинский здесь, прекрасный и надменный, И рядом Корсак с ним — товарищ неизменный ; Плечом к плечу они дерутся с москалями, В предместьи между тем уже бушует пламя. Куранты старые приезжий видит снова, Они по-прежнему стоят в тиши алькова. Вот с детской радостью он за шнурок берётся, — И вновь Домбровского мазурка раздаётся! Стремглав несётся он по светлой галерее, Чтоб детскую свою увидеть поскорее. Вошёл и отступил, и огляделся живо: Всё было в комнате нарядно и красиво! Но дядя — холостяк, кто ж мог здесь поселиться? Гость знал, что тётушка давно живёт в столице. Откуда ж в комнату попало фортепьяно? Кто ноты с книгами перемешал нежданно? Всё так небрежно здесь, но вид всего так сладок! Руками юными наделан беспорядок. Кто платье белое, сняв с гвоздика, повесил, Распялив кое-как, на спинках мягких кресел? Расставлены горшки с геранью по окошкам, С петуньей, астрами, гвоздикой и горошком. Приезжий поглядел в окно — и снова диво: У края сада, где была одна крапива, Теперь разбит цветник, посажены левкои И выстрижен газон искусною рукою. Сплетённый цифрами заборик ; у калитки, Как пёстрая кайма, — вьюнки и маргаритки! Должно быть, политы недавно были грядки; Вон лейка полная стоит у чистой кадки, Но нет садовницы, — куда ж она девалась? Недавно здесь была, калитка колебалась, Задетая рукой. След узкой женской ножки, Босой и маленькой, лёг на песок дорожки. На мягком и сухом песке белее снега — След лёгкий, угадать не трудно, что с разбега Оставлен девушкой, которая, казалось, Босыми ножками едва земли касалась. Приезжий не сводил с пустой аллеи взгляда, Вдыхая аромат, несущийся из сада. Лицом прильнул к цветам, стоявшим на окошке, А мыслями бежал по беленькой дорожке И на следах опять глазами задержался: Всё думал, чьи они, и угадать старался. Внезапно девушку он на плетне заметил В одежде утренней; был нежный облик светел. Едва прикрыта грудь оборкой вырезною, Но плечи нежные сияют белизною. Литвинка поутру так рядится обычно, Но повстречаться так с мужчиной неприлично; И девушка, хотя совсем одна стояла, Но вырез на груди руками закрывала. Он видел завитки её волос коротких, Накрученных торчком на белых папильотках. В сияньи солнечном, подобные короне, Светились венчиком они, как на иконе. Лица он не видал, она искала что-то, Глядела на поле, склонясь вполоборота. Нашла, захлопала в ладоши восхищённо, Как птица, сорвалась с плетня и так с разгона Помчалась в сад она по клумбам, через грядки; Вот по дощечке вверх взбежала без оглядки , В раскрытое окно стремительно впорхнула, Как месяц молодой, пред юношей мелькнула. Схватила платьице и к зеркалу пустилась. Увидев юношу внезапно, так смутилась, Что платье белое из рук её упало. Лицо приезжего покрылось краской алой, Как тучка ранняя, что солнце повстречала. Глаза потупил он и к стенке прислонился, Хотел заговорить, но только поклонился И слова не сказал. Крик девушки был звонок, — Так дети малые порой кричат спросонок; Взглянул с испугом он, — но девушка пропала. Ушёл взволнованный, и сердце трепетало, Опомниться не мог, не понимал, как видно, То ль радостно ему от встречи, то ли стыдно? А дворня между тем уже оповестила, Что бричка новая к подъезду прикатила. Тут распрягли коней и увели мгновенно. Овса засыпали, не пожалели сена. Судья не отсылал коней на корм к еврею, Он жил по старине, согласовался с нею. Хоть дворня юноши в дверях не повстречала, Но то небрежности отнюдь не означало , — Все ждали Войского, пока он наряжался И ужином к тому ж ещё распоряжался. В отсутствии Судьи хозяйничал он в доме, Сам принимал гостей, заботясь о приёме (Как дальний родственник, приятель закадычный). Узнав о госте, он пошёл тропой привычной К себе, — чтоб не встречать приезжих в пудермане , На праздничный костюм сменить его заране. Костюм готов с утра, разложен, отутюжен, Недаром Войский знал, что будет званый ужин! Пан Войский юношу приветствовал сердечно, Он обнимал его и целовал, конечно; Беседа началась, вопросы полетели, — Вмиг десять лет друзья пересказать хотели! — Несвязные слова, короткие ответы, И восклицания, и вздохи, и приветы. Но вот, наслушавшись приезжего досыта, Пан Войский в свой черёд заговорил открыто: «Тадеуш! (Юношу так звали в честь Костюшки, Он родился в тот год, когда гремели пушки И дорог был сердцам герой войны суровой.) Тадеуш, ты как раз приехал в Соплицово Теперь, когда у нас немало панн в усадьбе, А дядя о твоей подумывает свадьбе! К нам гости съехались, и выбор преотличный, — Назначили у нас на завтра суд граничный Для разрешения с соседом Графом спора, И Граф в именье к нам приехать должен скоро; Сам Подкоморий к нам с семейством прибыл тоже . В лес пострелять пошёл кой-кто из молодёжи, А старшие в полях осматривают жниво И за беседой ждут стрелков нетерпеливо. Пойдём туда со мной, невдалеке от бора Ты Подкомория и дядю встретишь скоро». Тадеуш с Войским в лес направились тропою, Наговориться всласть не могут меж собою. А солнце между тем уже с небес сходило, И хоть не жаркое, оно ещё светило. И разрумянилось, подобно селянину, Что с полевых работ спешит к себе в долину. Уже багровый диск зашёл за лес зелёный, И тихий мрак повил дубы, берёзы, клёны. Наполнил ветви он, вершину сплёл с вершиной И тёмный лес связал как будто воедино. Лес, точно дом большой, виднелся над полями, А солнце разожгло на тёмной крыше пламя, Потом проникло вглубь, и только ветви тлели. Блеснуло, — так свеча порой блеснёт сквозь щели, — Погасло. И серпы звенеть вдруг перестали, И грабли замерли, как будто бы устали. Всё по хозяйскому исполнилось приказу, — Как день окончился — бросать работу сразу. Судья говаривал: «Всевышний знает сроки! Когда батрак его покинет свод высокий. Тогда и нам пора кончать работу в поле». В именьи всё велось согласно панской воле, Которую считал пан эконом законом; Бывало, воз ещё не доверху гружённым Свозили на гумно, лишь солнце заходило, — И ноша лёгкостью своей волов дивила. В порядке стройном шло всё общество из бора; Вначале детвора под оком гувернёра, Там, с Подкомория женой, Судья почтенный, А рядом с ними шёл супруг её степенный; За ними — барышни; на полшага, не больше, От них шли юноши, как то водилось в Польше. Никто не думал здесь о соблюденьи правил, Никто мужчин и дам в порядке не расставил, Но трудно было бы не соблюдать приличий: Судья хранил в дому былых времён обычай, И требовал от всех он дани уваженья Для старости, ума, чинов и положенья . Любил он говорить в те памятные годы: «Порядком держатся и семьи, и народы, С его падением приходит мир в упадок». Кто приезжал к Судье, перенимал порядок, Которым всё кругом в имении дышало, Хоть незнаком ему порядок был сначала. Соплица повстречал племянника приветом, Он руку дал ему поцеловать при этом, Поцеловался с ним, поздравивши с прибытьем, И хоть пришлось совсем немного говорить им, Но чувство прорвалось невольною слезою, Которую смахнул он на ходу рукою. За господами вслед, как повелось в поместье, Крестьяне и стада с полей уходят вместе. Там овцы скучились, а дальше, за оврагом, Коровы шествуют неторопливым шагом — И колокольчики звенят друг подле друга. Несутся лошади со скошенного луга; Стада на водопой бегут, стучат копыта, Скрипит журавль, течёт струя воды в корыто. Судья с гостями был, устал, гуляя долго, Но пренебречь не мог он исполненьем долга. На скотный двор пошёл сам поглядеть на стадо, Приглядывать за ним хозяйским глазом надо. Присмотра пан Судья не доверял дворовым, Он утверждал, что скот был оттого здоровым. Пан Войский свечи взял и вышел в сени с Возным, Там разговором с ним он занялся серьёзным. Расспрашивал его, зачем он спозаранка Перенести столы велел под своды замка, Чьи стены издали в густой листве белели. Зачем столы туда поставил в самом деле? Не мог понять того пан Войский, он скривился. Пошёл спросить Судью, Судья и сам дивился, Но было некогда менять распоряженье, Пришлось созвать гостей, просить у них прощенья. Тут Возный объяснил Судье весьма пространно, Что изменить пришлось распоряженье пана, Затем, что дом жилой для пира не годится, Гостям почтенным в нём никак не разместиться; А замок цел ещё, не обвалились своды, Лишь треснула одна стена за эти годы; Нет рам, но в летний зной зато дышать свободней, А близость погребов для челяди удобней. Тут он мигнул Судье, видать по важной мине, Что перенёс столы он по другой причине. Почти в двух тысячах шагах от Соплицова Руины высились, как памятник былого. То замок родовой Горешков был . В восстаньи Погибли все они: богатство, в наказанье, Отписано в казну; всего за четверть века Вконец разорено имение опекой. По женской линии родным кой-что досталось Да перепало там и кредиторам малость. Лишь замок уцелел — средь местного шляхетства Никто не зарился на эту часть наследства; Но юный Граф, сосед и родственник магната, — Хотя родство у них весьма далековато, — Когда вернулся вновь из странствий заграничных, Пленился готикой старинных стен кирпичных . Судья по записям доказывал, однако, Что замок — дело рук не гота, а поляка . У Графа стал Судья оспаривать руины, Неведомо зачем процесс затеяв длинный . Но тяжба их в судах осталась без ответа И поступила в суд губернский из повета, В сенат, и наконец, дорогою привычной, Вернулась вновь она в исходный суд — граничный. А Возный дело знал и в замок звал недаром, — Хватило места всем в огромном замке старом. Колонны круглые поддерживали своды, Пол камнем вымощен, как строили в те годы, И стены чистые, без всяких украшений; Лишь по углам рога ветвистые оленей, Фамилии стрелков поставлены под ними, И даты рядышком с гербами родовыми. Не стёрлись имена, хоть лет промчалось много, Горешков «козерог» прибит был у порога . Всё общество в сенях столпилось в полном сборе. Вот к месту главному идёт пан Подкоморий, Он самый старший здесь и возрастом и чином, Шагает, кланяясь и дамам и мужчинам. Ксёндз и Судья за ним . Как водится доныне. Вначале ксёндз прочёл молитву по-латыни. Мужчины выпили, на скамьи гости сели, Литовский холодец в молчаньи дружном ели. Тадеуш молод был, но на почётном месте По праву гостя сел и с дамами был вместе. Меж ним и дядюшкой местечко пустовало, Казалось, что оно кого-то поджидало. (Судья поглядывал на дверь, — по всем приметам, И сам кого-то ждал, не говоря об этом.) Не зная отчего, Тадеуш, точно дядя, Обеспокоен был, на то же место глядя. И странно! Столько панн сидело тут же, рядом, Тадеуш ни одной не удостоил взглядом. Для королевича нашлась бы тут невеста, А юноша глядел лишь на пустое место! Не знал он, чьё оно, — пленяет юность тайна, И был взволнован он загадкой чрезвычайно! Своей соседке он едва сказал два слова, Тарелок не менял, не подливал ей снова, Небрежен с нею был и по своим манерам Не выказал себя столичным кавалером; Пустое место лишь влекло и волновало, — В мечтаньях юноши оно не пустовало! Так мысли прыгали, гоняясь друг за дружкой, Как скачут под дождём лягушка за лягушкой. Но образ девушки царил в душе упорно, Как лилия царит над синевой озёрной . Пан Подкоморий сам за третьей переменой За дочерями стал ухаживать степенно. Налив одной вина, другой подвинул почки, Сказав: «Приходится услуживать вам, дочки, Хотя не молод я!» — Тут юноши, в смущеньи, Скорей придвинули соседкам угощенье. Меж тем насупился Соплица недовольный, Венгерского хлебнул и разговор застольный Затеял: «Новые порядки, грош цена им! Мы юношей своих в столицу посылаем, — Не стану спорить я, что сыновья и внуки Постигли лучше нас все книжные науки; Да жаль, не учат их, как жить с людьми, со светом, И право, старики их превосходят в этом! Бывало, шляхтичи у панов жили годы, И сам я в юности служил у воеводы — У подкоморьева отца, — тут он соседу Слегка колено сжал и продолжал беседу. — Сказать по совести, пан, памяти блаженной, Манерам нас учил, учтивости отменной! Признателен ему, добра принёс он много, И за него молю до сей поры я бога. Хоть не отмечен был вниманьем воеводы; И дома землю я пашу все эти годы, В то время как среди воспитанников пана Достигли многие и почестей, и сана, Но обо мне никто не скажет здесь с упрёком, Чтоб я кого-нибудь обидел ненароком. По правде говоря — искусство обхожденья Даётся нелегко и требует терпенья! Уметь расшаркаться и руку жать с улыбкой Труд небольшой ещё, но было бы ошибкой То вежливостью звать: купеческая штука Не старопольская шляхетская наука! Училась молодёжь учтивости недаром; Учтивым должно быть и с малым и со старым, Учтив с женою муж, пан со своей прислугой… Учтивость разная! Большая в том заслуга, Чтоб досконально знать искусство обхожденья И каждому воздать согласно положенью. Беседа панства шла, бывало, не смолкая, О счастье родины, судьбе родного края. А шляхта речь вела о всех делах повета. Давала шляхтичу понять беседа эта, Что знает всё о нём доподлинно шляхетство, И шляхтич дорожил своею честью с детства. Теперь не думают о том: каков ты? кто ты? И всякий всюду вхож, о чести нет заботы! И если не шпион, не нищ, то примут пана: «Не пахнет золото!» — слова Веспасиана . Он деньги брал от всех, мы всех встречаем смело, — . Род, воспитание, ни до чего нет дела! По чину-званию встречаем, как магната, И чтим приятеля, как чтут менялы злато». Так говоря, Судья оглядывал собранье. Встречала речь его достойное вниманье. Однако знал Судья, что юности наскучит Такая проповедь, хоть многому научит. На Подкомория он поглядел с сомненьем, Но тот не прерывал Соплицы поощреньем, Заслушался, как все, и, головой кивая, Поддакивал ему, из чары отпивая. Когда замолк Судья, кивнул ему он с жаром. Судья венгерское разлил гостям по чарам. «Панове! подлинно всему венец — любезность! Кто ею овладел, найдёт в ней ту полезность, Что, оценив других, себя понять сумеет И те достоинства, которыми владеет. Кто хочет взвеситься хотя б из интереса, Другого должен он поставить мерой веса. Любезность всех других достоинств нам дороже, И дамы вправе ждать её от молодёжи; Особенно ж когда богатство, древность рода Венчают красоту, что создала природа. Отсюда путь к любви, поэтому нередки Союзы славные . Так рассуждали предки, А нынче…» Тут Судья на юношу с упрёком Взглянул и замолчал, как будто бы уроком Хотел закончить речь, замолкши ненароком, Но табакеркою прищёлкнул Подкоморий : «Нет, в старину порой похуже было горе, — Не знаю, мода ли другая, чем когда-то, Умней ли юноши, но нет того разврата! Я помню до сих пор в мои былые годы Влияние на всех французской пришлой моды. Наехали юнцы из заграниц толпою, Нахлынули на край ногайскою ордою; Гоненья начались на старые законы И на обычаи, и на кунтуш суконный! Кто мог бы не жалеть о тех молокососах. Гнусящих в нос порой, а иногда безносых , Читающих с утра брошюры и газеты, Хвалящих новые законы, туалеты! Шляхетство предалось ужасному влиянью. Кого захочет бог подвергнуть наказанью, Безумие нашлёт он на того вначале, — Пред вертопрахами и мудрые молчали! Боялся их народ, как мора или сглаза, Не знал он, что и в нём уже сидит зараза. Ругали модников, но все по их примеру Бросали кунтуши, обычаи и веру. Разгул на Масленой, потом иная доля: За карнавалом вслед Великий пост — неволя! Хоть я ребёнком был, но помню эти годы, В Ошмяны прибыл к нам угодник новой моды , Подчаший, — ездил он в кабриолете узком, И первый на Литве в костюме был французском . Все, как за ястребом, за ним гнались ; едва ли Его в те времена они не ревновали К тем, у чьего крыльца появится двуколка, Звал по-французски он свой экипаж «карьолкой», Там на запятках две кудрявые болонки, На козлах — немчура, как жердь худой и тонкий, В чулках и башмаках, а ноги, как тычины, Парик на голове, а сам бесстрастный, чинный, И за спиной коса свилась в мешке из меха, Как глянут старики — покатятся со смеха. Крестясь, твердил народ, что вот на белом свете Венецианский чёрт в немецкой мчит карете! Каков Подчаший был, описывать не стану: Похож на какаду, похож на обезьяну! Всё с золотым руном он сравнивал, бывало, Парик, но колтуном его толпа прозвала! Кому же не пришлось по вкусу подражанье, И кто предпочитал родное одеянье, Таился и молчал, — не то повесы сдуру Могли бы закричать, что губит он культуру. Так крепко этот вздор проник уже в натуру! Подчаший заявил, что он цивилизатор, Организует нас, как истый реформатор! Что суть французского «великого» открытья Есть равенство людей. Не стану говорить я О нём, известно нам из Нового Завета, С амвона ксёндз всегда провозглашал нам это, Да только не было Завету примененья. Однако модники тогда от ослепленья Не верили вещам, известнейшим на свете, — Не напечатанным французами в газете. Подчаший-демократ явился к нам маркизом. Меняют титулы в Париже по капризам: Раз в моде был маркиз, он сделался маркизом! Но мода держится не долгий век в Париже, И демократом стал Подчаший, вот поди же! Когда же Франция пошла с Наполеоном, Подчаший величал себя уже бароном. Но всё меняется! Когда бы жил он дольше, То демократом бы явился снова в Польше. Хоть мода и глупа, известно всем, однако, — Что выдумал француз, то мило для поляка. Что ж, молодёжь теперь успела измениться, Не платьями её прельщает заграница, Не ищет истины она в брошюрках низких, Не совершенствует язык в кафе парижских . Премудр Наполеон и не даёт народу Заняться модою тщеславию в угоду. Успехи воинов сердца нам окрылили, И о поляках вновь везде заговорили ; А значит, Польше быть, как в золотые годы, — Из лавров расцветёт и дерево свободы! Жаль, время тянется в бездействии печальном, И всё нам кажется несбыточным и дальним. Так долго ждём гостей — и вести ни единой. «Отец, — вполголоса спросил он бернардина, — Ты из-за Немана весть получил недавно ; Какие новости из Польши нашей славной?» «Да ровно никаких! — ксёндз молвил беззаботно, Видать, что слушал он беседу неохотно, — Что мне политика? Я не ищу в ней славы, А если получил известье из Варшавы, — Дела церковные, и вам, как светским людям, Неинтересные, касаться их не будем». Так говоря, повёл в конец стола глазами, Где русский капитан беседовал с гостями . У шляхтича в селе стоял он на квартире, Был приглашён Судьёй принять участье в пире. Он смачно ел и пил, с гостями не чинился, «Варшава» услыхав, тотчас насторожился. «А, Подкоморий пан, вас любопытство точит! Пан о Варшаве знать, о Бонапарте хочет! Я не шпион отнюдь, но я по-польски знаю. Отчизна! Чувствую, панове, понимаю! Вы — ляхи, русский — я, теперь мы не воюем, В знак перемирия все вместе мы пируем. Мы и с французами, бывало, выпить рады, Пока не загремят раскаты канонады. Как говорят у нас: кого мы бьём, тех любим; Трясём, как грушу, их, зато и приголубим! Скажу — война близка. Вчера был у майора Из штаба адъютант, он говорил, что скоро Отправимся в поход! Пойдём не то на турка, Не то на Францию; ну, Бонапарт — фигурка! Нам без Суворова теперь придётся скверно. Как на французов шли, то сказывали, верно, Что Бонапарт колдун, ну, и Суворов тоже , Вот чары с чарами в бою столкнулись. Что же? Раз Бонапарт исчез — да где ж он? Столько споров! А он лисою стал, да стал борзой Суворов; Стал кошкой Бонапарт, царапался немало, Суворов стал конём. Ага, кому попало? Попался кот впросак! Что скажете, панове?» Лакеи с блюдами стояли наготове, — Он к яствам приступил и смолк на полуслове. На радость юноши раскрылась дверь широко, Тадеуш увидал в одно мгновенье ока: Вошла красавица. Все перед нею встали, Так незнакомую приветствуют едва ли. Она была стройна, а грудь манила взоры, На платье розовом сплелись цветов узоры. И вырез низок был согласно новой моде, И веер был в руках, — хотя не по погоде, Казалось, веер был прелестною забавой, Он сыпал искрами налево и направо. К лицу красавице была её причёска И ленты розовой атласная полоска; Светился бриллиант меж локонами вдетый, Как светится звезда в большом хвосту кометы. Наряд был праздничный; кругом шептались панны, Что слишком вычурный и для деревни странный. Но панство туфелек её не разглядело. Как будто не прошла она, а пролетела. Марионетки так стремительны и прытки, Когда их дёргают украдкою за нитки. Приветствуя гостей, кокетливо и смело К накрытому столу она пройти хотела. Но как пробраться ей? Сидит в четыре ряда На четырёх скамьях шляхетство, вот досада! Перешагнуть скамьи нужна была сноровка, Она меж двух скамей протиснулась так ловко! У самого стола мгновенно очутилась, Как биллиардный шар по ряду покатилась; Тадеуша на миг задела кружевами… Как вдруг запуталась оборка меж скамьями. Тут гостья, оступясь, невольно наклонилась, Плеча Тадеуша коснувшись, извинилась И тотчас рядом с ним тихонько в кресло села. Но не пила вина и ничего не ела; На юношу она поглядывала зорко, Играла веером и кружевной оборкой, То ленты светлые в кудрях перебирала, То кудри чёрные на пальцы навивала. Прошло в молчании минуты три-четыре, Сперва беседа шла чуть слышная на пире, Потом вполголоса мужчины обсуждали Охоту псовую и горячиться стали. Сперва Нотариус с Асессором схватился , Стоял за Куцого, которым он гордился; Вот ссора вспыхнула: Юрист твердил упорно, Что Куцый зайца взял, он лучший пёс, бесспорно! Асессор Соколу приписывал победу; Кичась своей борзой, назло законоведу! Иные Куцого хвалили, но едва ли Другие Сокола не больше восхваляли; Те были знатоки, свидетели — другие. Соседке говорил Судья слова такие: «Прошу прощения, что не дождались пани, Проголодаться мы успели в ожиданьи. К тому же я не знал: почтит ли пани ужин, И подавать велел — шляхетству отдых нужен». Вот к Подкоморию Соплица обратился И о политике с ним в разговор пустился. Меж тем как занялось шляхетство разговором, Тадуеш с жадностью впился в соседку взором. И радовался он, что изо всех соседок Свою избранницу он встретил напоследок. Тадеуш покраснел, забилось сердце сладко, Не подвела его счастливая догадка! Дождался наконец! Ведь с ним сидела панна, С которой в сумерках он встретился нежданно. Казалось, что была повыше панна эта, Не изменилась ли она от туалета? И золото кудрей запомнил он как будто, А эти — чёрные и завитые круто. Наверное, они и не были другими — От солнечных лучей казались золотыми. Лица не разглядел, она исчезла живо, Но догадался он, что девушка красива, Что губы красные, как вишенки на ветке, Что тёмные глаза; и у его соседки Такие же глаза, уста. Одно, пожалуй, Что в возрасте могла быть разница немалой: Казалась юной та, а рядом с ним сидела Особа, красотой пленяющая зрелой. Но дела нет ему до возраста красотки, Для молодого все красотки — одногодки, И женщина юна для юных постоянно, Как для невинного — всегда невинна панна. Хотя Тадеушу шёл год уже двадцатый, Жил с детства в Вильне он, и город был богатый, Но рос он у ксендза, воспитывался строго , В суровых правилах, и видел он немного. Вернулся в край родной с невинною душою И с чистым сердцем он, но с жадностью большою К веселью, к радостям. Был в ожиданьи сладком Любви; рассчитывал натешиться порядком Свободой новою, под дядюшкиным кровом; Знал, что хорош собой, был юношей здоровым, В наследство от родных он получил здоровье. Соплицею он был, Соплицы все по крови Здоровяки, к тому ж хорошие солдаты, В науках, может быть, немного слабоваты. Гордиться юношей могли бы смело предки: Хороший был ездок и пешеход был редкий. К наукам, правда, он не чувствовал влеченья, Хоть денег не жалел Судья на обученье; Любил охотиться и фехтовал отменно: Ведь для карьеры он готовился военной, — Так завещал отец в своей последней воле, — И юноша был рад, скучал он в душной школе. Но вызвал дядюшка к себе его в поместье — Писал, что, мол, пора подумать о невесте, К хозяйству приступить, а там сыграть и свадьбу; Деревню обещал, а после — всю усадьбу. Черты Тадеуша не скрылись от соседки, Недаром взгляд её был пристальный и меткий! Она заметила, что юноша был строен, Высок, широкоплеч, внимания достоин. Взглянул он на неё и покраснел мгновенно, Едва лишь встретился с улыбкой откровенной. Вот он оправился от первого смущенья, Сам глянул ей в глаза; не скрывши восхищенья, Глядела и она. Глаза при этой встрече Нежданно вспыхнули, как восковые свечи. Тут по-французски с ним она заговорила; О школе, городе любезно расспросила, О новом авторе выспрашивала мненье. Хотела обо всём узнать его сужденье; О живописи с ним заговорила смело, О танцах, музыке, — всё знала, всё умела! Вот стала разбирать гравюры и пейзажи, От мудрости такой остолбенел он даже! Боялся, что она смеётся над невеждой, Как на экзамене дрожал, хотя с надеждой: Учитель, правда, был красивый и нестрогий; Соседка поняла предмет его тревоги И завела она беседу с ним попроще: Об их житье-бытье, о поле, доме, роще. Учила юношу, как не скучать в именьи, Как отыскать себе получше развлеченье. Тадеуш отвечал смелее; в разговоре Сошлись и поняли они друг друга вскоре; Уже она над ним подшучивала мило: Три хлебных шарика на выбор предложила; Он ближний шарик взял, лежавший за стаканом; То не понравилось сидевшим рядом паннам. Смеялась женщина, не объяснив секрета, Кого касается счастливая примета. В другом конце стола шло время в жарком споре: Сторонников обрёл немало Сокол вскоре, Бранили Куцого, на спорщиков насели, И за столом уже последних блюд не ели; Все пили, с места встав и ссорясь меж собою: Юрист, как на току глухарь, без перебоя Всё толковал своё, упрямцев атакуя, Жестикулировал, безудержно токуя. (Ведь адвокатом был когда-то пан Болеста И обойтись не мог без красочного жеста.) Вот руки он согнул, к бокам прижавши локти, И пальцы вытянул, их удлиняли ногти, Он представлял борзых и, не моргнувши глазом, Как закричит: «Ату! Борзых пустили разом! Псы вместе сорвались, столь необыкновенно, Как будто два курка, нажатые мгновенно! Ату! А заяц — шмыг! и в поле — мах рывками! А псы за ним!» Юрист всё пояснял руками, И пальцы своре псов искусно подражали. «Борзые — хоп! — за ним, от леса отбежали. Тут Сокол вырвался, — пёс ловкий, но горячий, Я знал, что Соколу не справиться с задачей! Косой был не простак, он разгадал уловки, И по полю летел, видать, зайчина ловкий! Но лишь почувствовал он свору за собою, Направо кувырком, и псы за ним гурьбою А он налево скок! и в чаще очутился, Налево псы за ним, мой Куцый изловчился И — цап!» Юрист вскричал, а пальцы пробежали Всю ширину стола и до конца достали. «Цап!» — закричал Юрист над парочкой так рьяно, Как будто бы хватил их обухом нежданно. Обоих поразил удар нежданный метко, И от Тадеуша отпрянула соседка, — Так липы старые сплетаются ветвями, Но ветер ветви рвёт; разъединились сами И руки под столом, успевшие сродниться. Румянцем вспыхнули взволнованные лица. Тадеуш поспешил смущенье скрыть словами, Сказав Юристу так: «И я согласен с вами, Ваш Куцый славный пёс, ну а хорош ли в деле?» «Ещё бы не хорош! Да вы меня задели! Он в деле лучше всех!» — «Борзая без порока!» Тадеуш оценил её весьма высоко, И даже превознес над всем собачьим родом, Жалея, что видал её лишь мимоходом. Асессор, выронив бокал, нагнулся низко, На юношу взглянул он взором василиска , Асессор ростом мал и с виду был невзрачен, Но устрашал друзей, когда был зол и мрачен, На сеймиках, балах всё перед ним дрожало, Как будто не язык был у него, а жало; Шутил ехидно он, но так умно и кстати, Что шутки острые годились для печати. Он сам богатым был и получил наследство, Но промотать успел свои большие средства В ту пору, как ещё вращался в высшем свете. Теперь служил, — хотел он вес иметь в повете. Охоту обожал, не знал иной забавы: Напоминал ему заветный рог облавы Те давние года, когда он был богатым, Десятки егерей держал, под стать магнатам… Осталось две борзых. Одну из них позорят, И с ним, со знатоком, ещё к тому же спорят! Известно было всем, что он за Телименой Ухаживал, томясь надеждой сокровенной; Однако вовремя сознав свою ошибку, Закинул удочку он на другую рыбку. Теперь заговорил с улыбкой безобидной, А между тем была улыбка преехидной! «Немало в Вильне школ, однако же нескладно Там учат о борзых и путают изрядно: В Варшавском княжестве, и верно в целом свете, Твердят пословицу, известную в повете: «Борзая без хвоста, как шляхтич без усадьбы». Бесхвостие — порок. И мне хотелось знать бы За что его теперь достоинством зовёте? Хочу я выслушать сужденье панской тёти! Хотя она гостит недавно в Соплицове, В столице век жила и ей охота внове, Но лучше молодых в ней знает толк, наука Приходит с возрастом, я сам тому порукой! Был юноша сражён, как громовым ударом, Смутился, замолчал и только в гневе яром На остряка глядел со злобою во взоре. На счастье, тут чихнул два раза Подкоморий. Все крикнули: «Виват!» Ответил он поклоном И, табакерку взяв, раскрыл её со звоном. Была алмазами усыпана оправа С изображением монарха Станислава . Тот королевский дар берёг отец покойный, И пользовался им по праву сын достойный. Вот звоном подал знак, что просит он вниманья, Все смолкли, и никто не нарушал молчанья. «Панове, — он сказал, — не место здесь раздорам, Луга, поля и лес — вот наш единый форум! Я дома не берусь решать дела такие, На завтра отложу, пусть отдохнут борзые. Сегодня выступать истцам я не позволю. Перенеси процесс на завтра, Возный, в поле; К тому же завтра Граф прибудет с егерями, И мой сосед Судья поедет вместе с нами, И пани с панами, и пани Телимена, Охоту славную устроим несомненно! Поможет Войский нам и делом и советом». Попотчевал его он табаком при этом. Старик не тешился беседою живою, Сидел, нахмуренный, с поникшей головою. Ещё не высказал он своего сужденья, Хоть спрашивал уже кой-кто его решенья. Понюшку молча взял и, словно вспоминая, Не нюхал, а сидел, табак переминая. Понюхал и чихнул, а чох отдался эхом. Качая головой, сказал он с горьким смехом : «Мне уши старые те споры истерзали. Ну чтоб великие охотники сказали, Когда б услышали подобный спор горячий, Предмет которого — ничтожный хвост собачий! Ах, что б сказал Рейтан? От этакого спора В могилу бы он лёг, чтобы не слышать вздора. Что Неселовский бы ответствовал на это, Владелец лучших свор и первый пан повета? Есть двести егерей в его именьи панском И сто возов сетей при замке ворончанском! Он, как монах, живёт, не ездит на охоту, Так много лет прошло, что сбился я со счёту! Бялопетровичу, и то он шлёт отказы . Охота для него не детские проказы! Я спрашиваю вас, пристало ль воеводе За зайцами гонять по вашей новой моде? На языке стрелков, в кругу их молодецком, Кабан, медведь и волк звались зверьём шляхетским, А звери без клыков и без рогов к тому же, — Добыча платных слуг и челяди похуже, Шляхетство в руки бы двустволку ту не взяло, В которой дробь хотя б однажды побывала. Держали мы борзых: когда поедем с лова, Выскакивал русак — вот травля и готова! Спускали мы собак, и, припустив лошадок, Скакали малыши — таков уже порядок. Смешила стариков сыновняя потеха. Когда я слышал вас, мне было не до смеха! Пускай вельможный пан остаться мне позволит И от поездки с ним на этот раз уволит, На травле заячьей ноги моей не будет! Я знаю, пан простит, по совести рассудит: Зовусь Гречехой я: от царствованья Леха На зайца ни один не хаживал Гречеха!» Затейливая речь покрылась смехом вскоре, Встаёт из-за стола достойный Подкоморий. Он самый старший здесь и возрастом и чином, Шагает, кланяясь и дамам и мужчинам. Ксёндз и Судья за ним; супругу Подкоморья Повёл хозяин сам с почтением во взоре. Соседку — юноша, но был он не в ударе, А с дочкой Войского Нотариус шёл в паре. Тадеуш молодёжь вёл в ригу; злясь на что-то, На что? И сам себе не отдавал отчёта. Беседа за столом Тадеуша смущала, Он вновь и вновь её перебирал сначала, И слово «тётушка» жужжало прямо в ухо, Как будто бы жужжит назойливая муха. Хотел он Возного порасспросить о пани, Но, не поймав его, остался при желаньи. Гречеху он искал, но тот ушёл с гостями, Заняться должен был домашними делами: Ночлег готовили в дому для именитых, Старик раздумывал, как лучше разместит их. Устроить юношей Тадеуш был обязан, На сеновале им ночлег Судьёй указан. Настала тишина, в монастыре как будто, За колоколом вслед — безмолвия минута. Лишь окрик сторожа ночную мглу тревожит, Да всё ещё Судья забыться сном не может; Хозяин-хлебосол обдумывал забавы В дому и на поле, в окрестностях дубравы. Распоряжения давал он эконому, Конюшим, егерям, принадлежавшим к дому. Вот просмотрел счета, в них должно разобраться, И Возному сказал, что хочет раздеваться. Тут Возный развязал парчевый слуцкий пояс , Витая бахрома на нём висела сдвоясь, Золототканный шёлк, бесценный по работе, Он чернью серебра покрыт на обороте. На обе стороны тот пояс надевали: На праздник — золотой и чёрный — в дни печали. Один лишь Возный мог сложить его в порядке. Он говорил Судье, разглаживая складки: «Ведь в замке трапеза была ничем не хуже, И в выигрыше пан останется к тому же! С сегодняшнего дня владеть мы замком вправе, Понеже есть статья, известная в уставе , Которая теперь нас вводит во владенье, Противной стороне отрезав отступленье! Кто в замке принимал, тот подтвердил тем самым, Что он хозяин в нём. Ответчикам упрямым Придётся отступить. Свидетельство их будет Во вред самим себе. Вам замок суд присудит!» Уже уснул Судья, а Возный вышел в сени, Уселся, положив тетрадку на колени, Которую носил, как требник, неизменно И дома и в пути читал обыкновенно. Реестр судебных дел хранил бедняга свято : В нём были списки лиц, судившихся когда-то, Которых Возный сам провозглашал бывало, А об иных слыхал, таких имён немало, Обычный список лиц для глаз непосвящённых, А Возный в нём читал о годах отдалённых. Все тяжбы старые: Огинского с Визгирдом, Монахов с Рымшею, а Рымши с Высогирдом, Потом Мицкевича с Малевским, а с Петковским Юраги и ещё Гедройца с Рудултовским… Да всех не перечесть, фамилий вереница, А в довершение — Горешко и Соплица. Дела минувших дней из списка выплывали, Истцы, свидетели пред ним опять вставали. Он видел сам себя в кунтуше яркоалом, Жупан белёхонек, стоит пред трибуналом, И саблею своей с достоинством бряцает И по столу стучит: «Спокойно!» — восклицает. Мелькают перед ним уставы трибунала… Последний Возный спит, смежив глаза устало . Так проводили жизнь в то памятное лето, В повете на Литве, когда почти полсвета Слезами изошло. Бог войн, вооружённый Литыми пушками, полками окружённый, Орлов серебряных запрягши в колесницу, А с ними золотых, простёр до Альп десницу: Маренго, Аустерлиц, Египет, пирамиды, Он с гвардией прошёл, она видала виды! Разя, как молния, он вёл войска к победам, И слава бранная за ним стремилась следом, Взносила имена: у берегов литовских Отбилась, наконец, от грозных войск московских! Они стеною путь в Литву закрыли сразу, Чтоб вести не могли переносить заразу! Но вести падали в Литву, как будто с неба. Нередко инвалид, просивший корку хлеба Христовым именем, придя за подаяньем, Оглядывался вдруг с тревогой и вниманьем; И если не видал нигде мундиров красных , Еврея, москаля, других людей опасных, То признавался вдруг, что он пришёл из Польши, Отчизны защищать уже не в силах больше, Вернулся умереть! Как все тогда рыдали! Как все наперебой страдальца обнимали! Садился он за стол и, окружённый лаской, Вёл речи о боях, казавшиеся сказкой: Как из Италии спешит домой Домбровский — О Польше помнит он и о земле Литовской! Собрал он земляков уже в Ломбардском поле; Князевич между тем взошёл на Капитолий, Приказы отдаёт; к ногам Наполеона Отбитые в боях он положил знамёна , Как Яблоновский наш на острове далёком , Где сахарный тростник исходит сладким соком, На негров ринулся с дунайским легионом, А сам о родине грустит в раю зелёном». Шли вести по домам, и парню молодому Случалось пропадать негаданно из дому. Лесами тёмными он потаённо крался И от солдатских пуль он в Немане скрывался. Ныряя, в Польшу плыл , а чуть на берег вышел — «Приветствуем тебя!» слова родные слышал. И прежде чем уйти, кричал он в назиданье С пригорка москалям: «До скорого свиданья!» Так пробрались уже Горецкий, Обухович И Межеевские, Рожицкий и Янович, Пац, Бернатовичи, Брохоцкий с Гедимином, Петровские и Купсть — все шли путём единым! Бросали край родной и семьи забывали, В отместку москали добро конфисковали. Из Польши квестарь вдруг являлся — и поди же — Едва он узнавал своих хозяев ближе, Как им показывал газету потаённо: А в ней — число солдат, названье легиона, Фамилии вождей, бои на поле чести, И весть о славе шла порой со смертью вместе! Так через много лет родные узнавали Судьбу сыновнюю и траур надевали. По ком был траур тот — родители молчали, Но шляхтичи судить могли по их печали. Так радость панская, иль траур для повета Являлись в те года единственной газетой! Таким же квестарем был Робак, по приметам, Наедине с Судьёй беседовал, при этом Известья новые кружили по застянку. Никто бы не сказал, взглянувши на осанку Монаха, что привык он хаживать в сутане, В монастыре служил, а не на поле брани. Над правым ухом шрам прямою был уликой Того, что нанесён он саблей или пикой, Другой рубец на лбу. Указывали знаки Отнюдь не на посты — на битвы и атаки. Монах проникнут был насквозь военным духом. Имел он грозный вид, не только шрам над ухом, Когда во храме он с поднятыми руками Народу говорил у алтаря: «Бог с вами!», То делал поворот так чётко и так браво, Как будто выполнял «равнение направо!» Провозглашал «аминь» подчас таким он тоном, Каким командуют пред целым эскадроном. И примечали все за мессой поневоле, Что был в политике осведомлён он боле, Чем в житиях святых. Пускаясь в путь-дорогу За сбором, в городе имел он дел помногу: То письма получал — и ни за что на свете При посторонних он не вскроет письма эти, — То посылал гонцов — куда? их путь неведом! — То ночью уходил сам за гонцами следом, Усадьбы посещал, со шляхтою шептался, По сёлам, деревням нередко он шатался, В корчмах беседовал подчас с простым народом. О Польше говорил, всё будто мимоходом. Видать, что новости привёз он издалёка, Пришёл будить Судью, который спал глубоко.
